Несколько дней в осенней тундре [СИ] - Карина

Но больше всего мне нравилось, лежа на боку, чувствовать руку, обнимающую мою талию, чувствовать мягкое прикосновение груди и живота напротив своих лопаток и ягодиц. Тогда я выгибала спину, вжимаясь в это нежное тепло, и погружалась в состояние совершенного, беззаботного безмыслия…

— Почему ты мне все-таки написала? — тихо спросила она меня.

Я вздрогнула от неожиданности.

— Не знаю. Написала и все. Выперло, — улыбнулась я

— Столько лет прошло. Ты знаешь, сколько лет прошло?

— Я знаю. Я помню каждый день, — я повернула голову и встретила удивленный взгляд. Она лежала на боку, подперев голову свободной рукой и смотрела на меня сверху. — Я помню, как начинался и кончался каждый день.

Она с недоверием улыбнулась, в углах глаз стали видны лучики морщин:

— Рассветом и закатом должно быть?

— Как у правоверного намазом, все эти дни начинались и кончались мыслью о тебе, радость моя.

— Каждый день? — склонившись, она поцеловала меня в лоб. Ее губы мягко поползли по переносице, прихватили кончик носа, коснулись моих губ.

— О, нет! — взбунтовалась я неожиданно для самой себя, отворачиваясь и закапываясь носом в подушку, — Только, не это. Все, тайм-аут. У меня грудь вся изгрызена, у меня губы как у негра, у меня жуткий радикулит. И вообще, дамочка, что за африканские страсти в нашем умеренном климате.

— Тэээкссс! — протянула она голосом капитана обнаружившего бунт на борту, — Кто бы говорил, девушка, не вы ли давеча чуть не откусили мне клитор в пароксизме страсти, так сказать. И ничего, молчу, — она повернула меня на спину, приподнявшись на локте, нависла надо мной, взяв мое лицо в свои ладони, — Ну-ка, посмотри на меня.

— Ой-ой-ой, ну куснула один раз, один разок, ну и что убыло от вас, ну покажите мне, где от вас убыло, — затараторила я зажмурившись.

— Посмотри на меня, — сказала она каким-то странным, переливающимся, словно в глиссандо вверх-вниз по октавам, голосом, — Повтори, что ты сказала.

Я глянула в эти самые красивые в мире, самые удивительные серые с рыжими крапинками глаза и поняла, что она хотела услышать, и повторила:

— Я помнила тебя все эти годы каждый день. Я пыталась вылечиться от этой чумы, порвала и выкинула письма, все пыталась забыть тебя. У меня это почти получилось, я забыла твое лицо, забыла день рождения, год встречи, я стерла тебя из своей памяти. Но я помнила память о тебе. И ничего не могла с этим поделать. А ты? Ты помнила меня?

Она выпустила мое лицо и ткнулась головой в подушку.

— Ну почему, ты тогда не сказала мне ничего, — услышала я глухой голос у себя возле уха, — Столько лет… Столько лет без тебя, — я замерла, — Годы прошли без тебя. Лучшие годы. А могли быть годы с тобой. Ты знаешь хоть, сколько мне лет?

— Я… помню… что ты старше меня.

— Ххха — помню, — горько усмехнулась она, — Тут и помнить не надо, достаточно взглянуть на меня. Ну почему ты тогда промолчала?! Почему?

Я обняла ее за плечи, мы перекатились по разложенному дивану. Я оказалась сверху. Ее глаза были закрыты, из-под ресниц проступала влага. Я нежно целовала ее глаза, пытаясь губами промокнуть слезы, высушить эти соленые дорожки сбегающие из уголков глаз по вискам. Я осторожно убрала волосы с ее лба, гладила эти навсегда залегшие морщинки на переносице, расчесывала пряди волос, пропуская их сквозь пальцы. В темно-русых волосах, действительно, серебрились тонкой паутинкой седина. Она была старше меня на шесть лет.

— Я тебе один умный вещ скажу, — прошептала я ей на ухо, — Только ты не обижайся, ладно?

Она распахнула глаза, вопросительно глянув на меня.

— Я была непроходимой дурой тогда. Мне ведь было всего девятнадцать лет. Никакого опыта любви. Самое сильное за все детство и отрочество чувство — к учительнице литературы, — ее брови изумленно приподнялись.

— Да-да. К учительнице литературы. У нее были замечательные фиалковые глаза, когда она читала Маяковского. Это было весной. В окна лились потоки солнца, она стояла у окна, и читала классу "Облако в штанах" Маяковского. Я уже читала его раньше и, сжавшись, ждала, как она прочитает строчки с бранным словом — проститутка. Для меня это было бы крахом жизни, выговорить такое слово вслух. Я слушала, замерев, неужели она произнесет его? Господи, какой же это был класс? И вот она его произнесла — "Он выбрасывается, как голая проститутка из горящего публичного дома!" И я вдруг увидела, что у нее фиолетовые глаза. Весь остаток школьных лет я провела в мечтах совершить подвиг во славу ее. А она отчаянно ставила мне двойки, за ненаписанные сочинения. Терпеть не могла писать сочинения на заданную тему.

Я замерла, положив подбородок ей на грудь. Так бы и лежать не двигаясь, не думая. Хорошо-то как. Я медленно, как старая черепаха прикрыла глаза.

— Ну, а дальше что?

— Дальше? — все еще в образе черепахи, я приоткрыла один глаз, — Ничего. Школа кончилась, началась взрослая жизнь.

— А учительница?

— Ну, дамочка, что за вопросы. Муж, двое детей, девочки-близняшки. Да и я уехала вскоре из города.

— Ты что, никогда никого не любила? Ты не влюблялась в одноклассников, сокурсников, не целовалась в подъездах?

— Почему же? — я растянула губы в улыбке, продолжая изображать рептилию — Любила.

— И кто это был?

Я провела пальцем по ее лицу, словно прорисовывая линию ее профиля.

— Неужели трудно догадаться? Ты знаешь меня теперь лучше, чем наш участковый гинеколог.

Она приподнялась, подкладывая себе под спину еще одну подушку.

— Ты хочешь сказать, что это была тоже женщина?

— Я хочу сказать, что это была ты, — засмеялась я.

— Но у нас с тобой ничего не было тогда!

— Это было плохо заметно нынче?

— Но! — она замерла с каким-то беспомощным выражением на лице.

— Вот именно, второй, а может быть первый и последний, раз в жизни я влюбилась в завзятую картежницу, предмет обожания всего мужского населения санатория, душу дамского общества того же санатория, и преподавателя электротехники в миру. Везет мне на преподавателей!

— Но почему! Почему, черт возьми, ты тогда промолчала! Ведь был момент. Я помню. Я помню ту ночь! Каждую минуту, что ты лежала рядом. Я положила тебе руку на грудь. У тебя в глазах было тааакооее недоумение, что я готова была отрубить себе эту руку. Потом ты заснула, а я, не смея прикоснуться к тебе, только смотрела на тебя.

— Я тебе уже сказала. Я была дурой. Вообще-то это называется невинность. Но в девятнадцать лет она выглядит как дурость. Я понятия не имела о том, что между женщинами может быть что-то большее, чем дружба. Да и хоть бы намек с твоей стороны. Дама в состоянии развода, активный отдых в мужской компании, преподаватель института. Что я знала о тебе? Что в голове у тебя счетно-вычислительный аппарат, ты потрясающе точно просчитывала любую карточную игру, что ты пишешь кандидатскую диссертацию. Все. Себя я знала в те времена, правда, еще хуже.